Паразиты сознания 2

[OSHO-Bhagavan]

Но как раз тогда, когда влияние Антикадатиан-ского общества, подорванное его шумными эксцес¬сами, казалось, начало ослабевать, это движение получило новый импульс после публикаций о Станиславе Пержинском и Мирзе Дине. Скажу вкратце о том, кто это такие. Пержинский был поляк, Мирза Дин — перс; оба умерли су¬масшедшими в первом десятилетии XX века. О Пержинском нам известно немного больше, чем о Мирзе Дине: он приобрел некоторую известность написанной им биографией своего деда — русского поэта Надсона. Кроме того, под его редакцией были изданы мистические рассказы князя Потоцкого. В 1898 году он опубликовал странную книгу, где пре¬достерегал человечество, что оно вот-вот будет поко¬рено чудовищами из иного мира, которые выстроили под землей огромные города. Годом поз¬же он был помещен в сумасшедший дом. В его бума¬гах нашлись странные рисунки, которые вполне могли стать иллюстрациями к рассказам Лавкрафта о Кадате, — на них были изображены чудовищные здания с наклонными плоскостями и огромными уг¬ловатыми башнями. Антикадатианское общество их полностью опубликовало.
Случай с Мирзой Дином менее ясен. Он тоже был автором апокалиптических видений, из кото¬рых лишь часть была опубликована. Последние пять лет жизни он тоже провел в сумасшедшем доме, откуда рассылал членам иранского правительства письма, где предупреждал о племени чудовищ, ко¬торые замышляют захватить Землю. Мирза Дин помещал своих чудовищ где-то в джунглях Центральной Африки и писал, что они похожи на гигантских слизняков. Их громадные города, по его словам, построены из их собственных слизистых вы¬делений, которые, застывая, превращаются в некое подобие камня.
Большая часть безумных писем Мирзы Дина была уничтожена, но те немногие, что сохранились, своим стилем удивительно схожи с письмами Пер-жинского, а его слизняки достаточно напоминают «живые конусы» Лавкрафта, чтобы придать правдо¬подобие утверждениям, будто все трое вдохнов¬лялись зрелищем «Великих Древних» и их города.
После правительственного вмешательства и прокладки первого тоннеля деятельность Антикада-тианского общества понемногу сошла на нет, но эти полтора года они изрядно нам мешали. В конце кон¬цов Делглейш Фуллер был убит одной из своих учениц при странных обстоятельствах^.
Первый тоннель был закончен ровно через год после того, как мы обнаружили Абхотов камень. Прокладку тоннеля взяло на себя итальянское правительство, использовавшее при этом гигантско¬го «крота», который уже поработал на сооружении тоннеля между Сциллой и Мессиной на острове Сицилия, а позже — между Отранто и Лингеттой в Албании. Сами земляные работы заняли всего не¬сколько дней, но главная трудность состояла в том, чтобы предотвратить обрушение нижней части тон¬неля. Монолит оказался столь же внушительным, как мы и ожидали: он имел двадцать с половиной метров в высоту, девять в ширину и двадцать семь в длину и был вырублен из твердого вулканического базальта. Теперь уже невозможно было сомневаться в том, что мы имеем дело с племенем либо гигантов, либо магов. Судя по базальтовым фигуркам, я скло¬нялся к мысли, что вряд ли они были гигантами:
фигурки были слишком малы. (Лишь десять лет сп¬устя замечательные находки Мерсера в Танзании показали, что эти огромные города были населены одновременно гигантами и обычными людьми и что гиганты почти наверняка были рабами людей.)
Оставалась проблема точной датировки мо¬нолитов. По Лавкрафту, «Великие Древние» суще¬ствовали сто пятьдесят миллионов лет назад, и публика была убеждена, что его цифра верна. Это, разумеется, совершенно немыслимо. Нейтронная датировка Райха позже дала цифру менее двух миллионов лет, но и она, возможно, преувеличена. В данном случае проблема датировки становится не¬обычно сложной. Обычно археолог руководствуется слоями земли, наложившимися на его находку, — они образуют нечто вроде готового календаря. Одна¬ко для трех известных нам гигантских городов этот метод дает противоречивые результаты. С уверенно¬стью мы можем лишь сказать, что каждый из них был уничтожен потопом, похоронившим город под слоем ила толщиной в сотни метров. Слово «потоп» сразу же наводит геолога на мысль о плейстоцене — это всего лишь какой-нибудь миллион лет назад. Однако в отложениях Квинсленда найдены остатки ископаемого грызуна, который, насколько нам изве¬стно, существовал только в плиоценовую эпоху, что добавляет к возрасту городов еще пять миллионов лет.
Все это не имеет прямого отношения к моей главной теме. Дело в том, что задолго до завершения первого тоннеля я утратил к раскопкам в Кара-тепе всякий интерес. Я догадался, что это такое на самом деле, — всего лишь ложный след, который умыш¬ленно подбросили нам паразиты сознания. Вот как это произошло.
К концу июля 1997 года я был уже совершенно измотан. Даже несмотря на восьмикилометровый тент, растянутый над раскопками и снижавший температуру до каких-нибудь шестнадцати градусов в тени, жизнь в Кара-тепе была нелегкой. Из-за му¬сора, которым забрасывали нас последователи Фул-лера, на раскопе стояла вонь, как на помойке, и разнообразные дезинфицирующие жидкости, кото¬рыми его поливали, запаха ничуть не улучшали. Постоянно дули сухие, пыльные ветры. Не меньше чем по полдня нам приходилось отлеживаться в ба¬раках с кондиционерами, попивая ледяной шербет с розовыми лепестками. К июлю у меня начались сильнейшие головные боли. После двух дней, прове¬денных в Шотландии, мне стало легче и я вернулся к работе, но еще через неделю слег в лихорадке. К тому же мне не давали покоя приставания га¬зетчиков и полоумных последователей Фуллера, поэтому я вернулся к себе в Диярбакыр. Там было прохладно и тихо: квартира находилась на террито¬рии Англо-индийской урановой компании, а у ее охранников разговор с непрошеными гостями был^ короткий. Я обнаружил, что меня дожидаются кучи писем и несколько объемистых посылок, но первые два дня в них даже не заглядывал, а только лежал в постели и слушал пластинки с записями опер Мо¬царта. Понемногу лихорадка прошла, и на третий день я уже достаточно поправился, чтобы заняться письмами.
Среди них было сообщение от «Стандард Моторс энд Инджиниринг», где говорилось, что в соответ¬ствии с моей просьбой большая часть бумаг Карела Вейсмана пересылается мне в Диярбакыр. Этим и объяснялось, происхождение объемистых посылок. Еще одно плсьмо было от издательства Северо-за¬падного университета — оно запрашивало, согласен ли я доверить им публикацию работ Карела по психологии.
Все это было довольно утомительно. Я переслал письмо в Лондон Баумгарту и вернулся к Моцарту. Однако на следующий день угрызения совести все же заставили меня распечатать остальную почту. И тут я нашел письмо от Карла Зайделя — человека, который жил в одной квартире с Баумгартом (он был гомосексуалист). В нем говорилось, что у Баум-гарта обнаружено нервное истощение, и сейчас он находится у своих родственников в Германии.
Очевидно, из этого следовало, что решать вопрос о бумагах Карела предстоит мне. Поэтому я весьма неохотно вскрыл первую из посылок, она весила около пятнадцати килограммов и содержала всего лишь результаты обследования сотни служащих, проведенного с целью определить их реакцию на различные цвета. Я содрогнулся и снова вернулся к «Волшебной флейте».
В тот вечер ко мне заглянул, чтобы распить бу¬тылку вина, один молодой служащий-перс, с кото¬рым я подружился. Я чувствовал некоторое одиночество и был рад случаю с кем-то поболтать. Даже тема раскопок перестала быть для меня невы¬носимой, и я с удовольствием посвятил его во все подробности нашей работы. Уходя, он обратил внимание на посылки и спросил, не связаны ли они с раскопками. Я рассказал ему историю само¬убийства Вейсмана и признался, что при одной мысли о необходимости разбираться в его бумагах меня охватывает тоска, причиняющая мне почти физическую боль. Со свойственным ему друже¬любием и добротой он предложил мне зайти на сле¬дующее утро и разобрать их за меня. Если все они окажутся просто данными каких-то обследований, он велит своей секретарше отправить их прямо в Се-веро-Западный университет. Я понимал, что он предложил это отчасти в качестве возмещения за мою откровенность, и с радостью согласился.
На следующее утро я только успел принять ван¬ну, как он уже управился с бумагами. Пять из шести посылок не содержали ничего интересного. Бумаги же в шестой, по его словам, имели «более философский характер», и он полагал, что мне надо бы просмотреть их самому. С этим он удалился, а через некоторое время пришла его секретарша и унесла лежавшие громадной кучей посреди гостиной пожелтевшие листы.
Оставшиеся бумаги лежали в аккуратных голу¬бых папках и представляли собой машинописные страницы, скрепленные металлическими кольцами. Каждая папка была надписана от руки: «Размыш¬ления на исторические темы». Все папки были за¬клеены цветной липкой пленкой, и я сделал вывод — как выяснилось впоследствии, вполне справедли¬вый, — что их после смерти Вейсмана никто не рас¬крывал. Я так и не знаю, как получилось, что Баумгарт по ошибке послал их в Дженерал Моторс. Вероятно, он отложил их для меня, а потом почему-то упаковал вместе с остальными материалами.
Папки не были пронумерованы. Я наугад распе¬чатал одну из них и вкоре обнаружил, что эти «раз¬мышления на исторические темы» охватывают лишь последние два столетия — период, который меня никогда особенно не интересовал. У меня появилось большое искушение, не углубляясь в них, отослать их в Северо-Западный университет, но совесть взяла верх. Я снова улегся в постель, взяв с собой пол¬дюжины голубых папок.
На этот раз я случайно попал на самое начало. Пер¬вая фраза в первой папке, которую я раскрыл, звучала так: «Вот уже несколько месяцев я убежден, что чело¬вечеству угрожает что-то похожее на рак сознания».
Эта фраза произвела на меня впечатление. Я подумал: «Какое прекрасное начало для собрания сочинений Карела! Рак сознания — вполне подходя¬щее название для невроза, или отвращения к жизни, этой болезни двадцатого столетия». Воспринять эти слова буквально мне и в голову не пришло.
Я стал читать дальше. Странный рост числа само¬убийств... Высокая частота детоубийств в современ¬ных семьях... Постоянная угроза атомной войны, распространение наркомании... Все это казалось до¬статочно знакомым. Я зевнул и перевернул страницу.
Но уже несколько минут спустя я стал читать внимательнее. Не то чтобы я убедился в истинности написанного — нет, просто у меня внезапно появилось отчетливое подозрение, что Карел сошел с ума. В молодости я читал книги Чарлза Форта с их рассуждениями о великанах, феях и плавающих континентах. Но у Форта эта удивительная ме¬шанина из здравого смысла пополам с чепухой име¬ла характер юмористического преувеличения. Идеи же, которые развивал Карел Вейсман, казались столь же безумными, как и у Форта, но было вполне очевидно, что он относился к ним вполне серьезно. По-видимому, он либо примкнул к числу знамени¬тых чудаков от науки, либо совершенно лишился рассудка. Принимая во внимание его самоубийство, я был склонен поверить во второе.
Его заметки оказались довольно увлекательным чтением, хотя и отдавали патологией. После не¬скольких первых страниц он перестал упоминать о «раке сознания» и углубился в анализ истории куль¬туры за последние двести лет. Аргументация была веской, стиль блестящим, — мне то и дело вспомина¬лись наши долгие беседы в Упсале.
Наступил полдень, а я все еще читал. А к часу дня я понял, что мне в руки попало нечто такое, чего я не забуду до конца своих дней. Пусть это и бред, но пугающе убедительный! Я хотел верить, что это бред, но чем дальше я читал, тем сильнее меня одолевали сомнения. Все это так на меня подейство¬вало, что я вопреки многолетней привычке выпил за обедом бутылку шампанского, а из еды лишь отку¬сил кусочек бутерброда с индейкой. И несмотря на шампанское, я чувствовал себя совершенно трезвым и все более подавленным.
К вечеру я уже был в состоянии охватить всю развернувшуюся передо мной колоссальную и кош¬марную картину, и у меня появилось ощущение, что мой мозг вот-вот лопнет. Если Карел Вейсман был не сумасшедший, то человечеству угрожает такая опасность, с какой оно не сталкивалось за все время своего существования.
Объяснить в подробностях, как Карел Вейсман пришел к своей «философии истории», разу¬меется, невозможно. Это был итог всей его жизни. Однако я могу по крайней мере изложить основные выводы, к которым он пришел в своих «Размышле¬ниях на исторические темы».
Самое замечательное свойство человечества, го¬ворит Вейсман, состоит в его способности к самооб¬новлению, к самотворению. Простейший пример — то самообновление, которое происходит, когда чело¬век спит. Усталый человек — это человек, уже по¬павший под власть смерти и безумия. Одна из самых поразительных теорий Вейсмана отождествляет бе¬зумие со сном. Человек в здравом уме — это человек бодрствующий. По мере того, как накапливается ус¬талость, он теряет способность подниматься над сновидениями и галлюцинациями, и жизнь мало-помалу начинает превращаться в хаос.
Вейсман доказывает, что примерами такой спо¬собности к самотворению, или самообновлению, изобилует история Европы начиная с Возрождения и кончая XVIII веком. В это время жизнь человече¬ства полна жестокостей и ужасов, однако человек все же умудряется преодолевать их с такой же лег¬костью, с какой усталый ребенок во сне избавляется от всяких следов утомления. Елизаветинский пери¬од в Англии обычно считается золотым веком и рас-цветом творчества, но всякий, кто знакомится с ним поближе, не может не ужаснуться его грубости и бес¬сердечию. Людей подвергают пыткам и сжигают заживо; у евреев отрезают уши; детей забивают до смерти или позволяют им умирать в грязнейших трущобах. И все же оптимизм человека и его способ¬ность к самообновлению в этот период столь велики, что весь окружающий хаос лишь стимулирует его на новые и новые усилия. Одна великая эпоха следует за другой: век Леонардо, век Рабле, век Чосера, век Шекспира, век Ньютона, век Джонсона, век Моцар¬та... В те времена никому не приходило в голову усомниться, что человек — бог, которому под силу преодолеть любое препятствие.
Но потом с человечеством происходит что-то странное. Это становится заметно к концу XVIII столетия. Уже изумительная, бурлящая творческая мощь Моцарта находит себе противовес в кошмар¬ной жестокости Де Сада. И внезапно мы вступаем в эпоху тьмы, когда даже гениальные люди больше не могут творить, как боги. Вместо этого они словно бьются в щупальцах какого-то невидимого спрута. Начинается век самоубийств. Это и есть, по сущест¬ву, начало новейшей истории, эпохи неврозов и не-сбывшихся надежд.
Почему же это случилось так внезапно? Промы¬шленная революция? Но она произошла не за один день, да и затронула лишь небольшую часть Евро¬пы, все еще остававшейся по преимуществу страной лесов и ферм. Чем объяснить, пишет Вейсман, ог¬ромное различие между гениями XVIII столетия и гениями XIX столетия, если не предположить, что около 1800 года с человечеством произошла какая-то невидимая, но катастрофическая перемена? Как может промышленная революция объяснить полную противоположность Моцарта и Бетховена, который был всего на четырнадцать лет моложе? Почему мы вступаем в столетие, в котором половина всех гениев либо покончили с собой, либо умерли от туберкуле¬за? Шпенглер утверждает, что цивилизации стареют, подобно растениям, — но здесь мы видим внезапный скачок от юности к старости. Человечество вдруг охватывает невероятный пессимизм, он накладыва¬ет отпечаток на искусство, музыку, литературу. И мало сказать, что человек внезапно постарел. Гораз¬до важнее то, что он словно утратил способность к самообновлению. Можем ли мы себе представить, чтобы хоть кто-нибудь из великих людей XVIII века покончил с собой? А им приходилось не легче, чем в XIX веке. Новый человек потерял веру в жизнь, ве¬ру в знание. Современный человек согласен с Фа¬устом: в конечном счете мы не можем знать ничего.
Карел Вейсман был психологом, а не историком, и работал он в области индустриальной психологии. В своих «Размышлениях на исторические темы» он пишет:
«Индустриальной психологией я начал заниматься в 1990 году в качестве ассистента про¬фессора Эймса из «Транс-Уорлд Косметике» и сра¬зу же столкнулся с любопытной и пугающей ситуацией. Я, конечно, знал, что так называемые индустриальные неврозы стали серьезной пробле¬мой — настолько серьезной, что пришлось ввести специальные индустриальные суды для нака¬зания преступников, которые ломают машины, убивают или калечат своих товарищей по работе. Но лишь немногие могли оценить весь колоссальный масштаб проблемы. Число убийств на круп¬ных заводах и других подобных предприятиях было вдвое выше, чем в среднем среди населения. На одной табачной фабрике в Америке за год бы¬ло убито восемь мастеров и двое старших слу¬жащих, причем в семи случаях из девяти убийцы немедленно покончили с собой.
Компания «Пластике Корпорейшн» в Ис¬ландии в порядке эксперимента построила «завод на открытом воздухе», занимавший площадь во много гектаров. У рабочих там не^ могло появи¬ться ощущение скученности и тесноты: вместо стен использовались силовые поля. На первых порах эксперимент проходил в высшей степени успешно, однако через два года число преступле¬ний и неврозов на заводе выросло и сравнялось со средними цифрами по стране.
Эти цифры не попадали в прессу. Психологи рассуждали — и вполне правильно, — что пуб¬ликация их лишь усугубит положение. Они пола¬гали, что лучше всего лечить каждый случай по отдельности, как очаг начинающегося пожара, который следует изолировать.
Чем дольше я изучал проблему, тем больше убеждался, что мы не имеем истинного представ¬ления о ее причинах. Никто из моих коллег с ней справиться не смог — д-р Эймс откровенно при¬знал это в разговоре со мной в первую же неделю моей работы в «Транс-Уорлд Косметике». Он ска¬зал, что здесь очень трудно докопаться до корней, потому что корней, по-видимому, множество: и демографический взрыв, и перенаселенность го¬родов, и ощущение собственного ничтожества и пустоты жизни, и слишком спокойная, лишенная происшествий жизнь, и упадок религии. Он не исключал, что руководители промышленности подходят к решению этой проблемы совершенно неверно. Больше всего денег они выделяют на приглашение психиатров, улучшение условий труда и прочие меры, которые заставляют рабо¬чих чувствовать, что с ними обращаются как с больными. Впрочем, сами мы зарабатываем себе на жизнь именно благодаря этому ошибочному подходу, так что не нам предлагать его изменить.
Тогда в поисках ответа я обратился к исто¬рии. И ответ, который я там нашел, чуть не довел меня до самоубийства. Ибо история свидетельст¬вовала, что все это совершенно неизбежно:
цивилизация, утрачивающая равновесие, обяза¬на опрокинуться. Однако все же оставался один фактор, которого история не учитывала, — та са¬мая способность человека к самообновлению. Ис¬ходя из тех же рассуждений Моцарт был обязан покончить с собой — настолько несчастной была его жизнь. Но он этого не сделал!
Что же лишает человека способности к само¬обновлению?
Я не могу объяснить, как именно я пришел к убеждению, что это быть может вызвано одной-единственной причиной. Оно росло во мне понемногу, на протяжении многих лет. Просто я все больше и больше проникался мыслью, что цифры индустриальной преступности совершенно не со¬ответствуют так называемым «историческим факторам». Я оказался в положении владельца фирмы, который инстинктивно чувствует, что его бухгалтер подчищает баланс, хотя и не может понять, как он это делает.
А потом в один прекрасный день меня осенила догадка о существовании вампиров соз¬нания, — и после этого я на каждом шагу на¬ходил ей подтверждения.
Это произошло, когда я размышлял о лече¬нии индустриальных неврозов с помощью мес-калина и лизергиновой кислоты. В сущности, по своему действию эти вещества ничем не отлича¬ются от алкоголя и табака: они приносят успоко¬ение. Переутомленный человек постоянно находится в состоянии привычного напряжения и не может по своей воле от него избавиться. А ста¬кан виски или сигарета, действуя на уровне двигательных центров, снимают напряжение.
Но у человека есть и другие привычки, уко¬ренившиеся гораздо глубже. На протяжении мил¬лионов лет эволюции он усвоил самые разнообразные навыки, помогающие выжить. И стоит любому из них выйти из-под контроля, как возникает душевное заболевание. Например, че¬ловеку свойственна привычка постоянно ожидать нападения врага; но стоит ему допустить, чтобы эта привычка определяла всю его жизнь, как он становится параноиком.
Одна из самых коренных привычек челове¬ка — всегда быть настороже на случай опасности, не позволять себе углубляться в свой внутренний мир, чтобы не давать своему вниманию отвле¬каться от мира внешнего. С тем же связана и дру¬гая привычка — нежелание замечать вокруг себя прекрасное, потому что внимание должно быть сосредоточено на вещах сугубо практических. Эти привычки укоренились так глубоко, что не под¬даются действию алкоголя или табака. Но они поддаются действию мескалина — этот препарат добирается до самых древних уровней сознания и снимает привычное напряжение, которое делает человека рабом собственной скуки, рабом внеш¬него мира.
Я должен признать, что на первых порах был склонен винить в росте самоубийств и индус¬триальной преступности именно эти атависти¬ческие привычки. Человек должен научиться расслабляться, иначе он переутомляется и ста¬новится опасным. Он должен научиться вступать в контакт с самыми глубокими уровнями собст¬венного сознания, чтобы пополнять его энергети¬ческие запасы. И мне казалось, что препараты из группы мескалина могли бы решить проблему. До сих пор индустриальная психология избе¬гала пользоваться такими препаратами. Причина очевидна: мескалин расслабляет человека до та¬кой степени, что становится невозможной всякая работа. Человек в таком состоянии не хочет ниче¬го делать и стремится только созерцать красоту мира и тайны собственного сознания.
Я понимал, что доходить до таких пределов нет смысла. Небольшая доза мескалина, введен¬ная должным образом, может высвободить твор¬ческие силы человека, не погружая его в ступор. В конце концов, две тысячи лет назад предки че¬ловека страдали почти полной цветовой слепотой, потому что у них была подсознательная привы¬чка не обращать внимания на цвета: их жизнь была так трудна и опасна, что они не могли себе этого позволить. Однако современный человек су¬мел избавиться от этой древней привычки к цве¬товой слепоте, не утратив своей энергии и жизненной силы. Все дело лишь в соблюдении равновесия.
Поэтому я предпринял серию экспериментов с препаратами из группы мескалина. Первые же результаты оказались столь ужасными, что я вы¬нужден был немедленно покинуть компанию «Транс-Уорлд Косметике'». Пять из десяти моих испытуемых уже через несколько дней покон¬чили с собой, а еще у двоих случился полный психический срыв, который привел их в сумас¬шедший дом.
Я пришел в полное недоумение. Еще в университете я проводил эксперименты с мес-калином на самом себе и ничего интересного не обнаружил. Мескалиновый праздник — вещь очень приятная, но все зависит от того, любите ли вы праздники. Я не люблю, для меня куда инте¬реснее работа.
Однако после того, что произошло, я решил попробовать снова и принял полграмма меска¬лина. Результат был таким устрашающим, что меня до сих пор бросает в пот при одном вос¬поминании об этом.
Сначала появились все те же знакомые, приятные явления: медленно плывущие перед глазами вращающиеся световые пятна, а потом ощущение беспредельного мира и спокойствия, напоминающее буддийскую нирвану, и мирное созерцание ошеломляющей красоты Вселенной с чувством полного от нее отчуждения и в то же время бесконечной сопричастности. Примерно че¬рез час я очнулся и понял, что это явно не те эф¬фекты, которые могут склонить человека к самоубийству.
Тогда я попытался, углубившись внутрь себя, тщательнее понаблюдать за своим восприятием и чувствами. Результат меня совсем озадачил. Ощущение было такое, словно я смотрю в теле¬скоп, а другой его конец кто-то нарочно прикры¬вает рукой. Все мои попытки самонаблюдения заканчивались неудачей. Собрав все силы, я попытался прорваться сквозь стену тьмы, — и тут внезапно отчетливо почувствовал, как нечто живое и чуждое поспешно удаляется из моего поля зрения. Я говорю, конечно, не о физическом зрении — это было всего лишь ощущение. Однако оно несло на себе такую печать реальности, что на мгновение я чуть не лишился рассудка от ужаса. Когда видишь явную физическую опасность, можно обратиться в бегство, но здесь бежать было некуда, потому что это находилось во мне самом.
Почти целую неделю после этого я продолжал испытывать крайний ужас — ни разу в жизни я еще не был так близок к безумию. Хоть я и на¬ходился снова в обычном физическом мире, у ме¬ня не было ощущения безопасности. Я сознавал, что, возвратившись к обычному, повседневному сознанию, веду себя как страус, прячущий голову в песок. Это означало лишь, что я заставляю себя не видеть угрозы.
К счастью, к этому времени я уже ушел с работы: работать в таком состоянии было бы не¬возможно. Но примерно неделю спустя я спросил себя: «Ну и чего ты так боишься? Ведь ничего плохого с тобой не случилось». Мне сразу стало легче. Как раз через несколько дней после этого компания «Стандард Моторс энд Инджиниринг» предложила мне должность заведующего ее
Собрав всю волю, я сделал гигантское усилие и проник на уровень своих глубочайших инстин¬ктов. И тут я ощутил присутствие врагов — слов¬но человек, который нырнул в глубины моря и вдруг заметил, что его окружают акулы. Я, ко¬нечно, не мог «видеть» их в обычном смысле слова, но я ощущал их присутствие так же явственно, как ощущаешь зубную боль. Они были там, в тех глубинах моего существа, куда никогда не про¬никает сознание.
Я изо всех сил старался сдержать вопль ужа¬са, какой не может не вырваться у человека, сто¬ящего перед лицом неминуемой гибели, но внезапно у меня появилось ощущение, что я одер¬жал над ними верх! Против них сплотились мои самые глубинные жизненные силы. Я почувство¬вал прилив невероятной мощи, которой никогда в себе не подозревал. Перед ней они устоять не могли и вынуждены были отступить. Я вдруг понял, что их несметное множество, тысячи и тысячи, но в то же время знал, что они бессильны что-нибудь со мной сделать.
И тогда прозрение осенило меня с такой обжигающей силой, что это было как удар мол¬нии. Все стало ясно — я понял! Теперь я знал, почему для них так важно, чтобы никто не подоз¬ревал об их существовании. Человек обладает бо¬лее чем достаточными силами, чтобы их уничтожить. Но пока он не догадывается об их присутствии, они могут питаться им, как вам¬пиры, высасывая его энергию.
Жена, вошедшая в спальню, была потрясена, увидев, что я хохочу, как сумасшедший. Сначала она подумала, что мой рассудок не выдержал, но потом поняла, что это смех здорового, разумного человека. Я попросил принести мне бульону и со¬рок восемь часов спустя уже снова был на ногах, совершенно здоровый — больше того, таким здо¬ровым я за всю свою жизнь еще никогда не был.
Первое время я испытывал такое невероятное ликование по поводу своего открытия, что даже забыл об этих вампирах сознания. Только потом я сообразил, что это глупо. У них было передо мной огромное преимущество: они знали мое соб¬ственное сознание несравненно лучше, чем я сам, и при малейшей неосторожности с моей стороны все еще могли меня уничтожить.
Но пока я чувствовал себя в безопасности. Когда ближе к вечеру у меня вновь появились на¬стойчивые наплывы депрессии, я снова обратился к этому глубинному источнику внутренней силы и к своим оптимистическим мыслям о судьбах че¬ловечества. Депрессия немедленно исчезла, и я снова разразился хохотом. Лишь много недель сп¬устя я научился подавлять эти припадки хохота, случавшиеся после каждой моей стычки с паразитами.
То, что я обнаружил, было, конечно, настоль¬ко фантастично, что не могло быть осознано без должной подготовки. Больше того, мне неслы¬ханно повезло, что я не сделал свое открытие шестью годами раньше, когда еще работал в ком¬пании «Транс-Уорлд». Все это время мой разум медленно, подсознательно готовился к нему. Впрочем, за последние несколько месяцев я все больше убеждаюсь, что это непросто везение. У меня такое чувство, что существуют некие могу¬щественные силы, которые выступают на стороне человечества, хотя я и не имею ни малейшего представления об их природе.
(На эту фразу я обратил особое внимание. У меня тоже было такое инстинктивное чувство.)
Вот к чему сводится все дело. На протяжении последних двух столетий человеческое сознание стало постоянной добычей этих энергетических вампиров. В некоторых случаях им удается пол¬ностью овладеть рассудком человека и использо¬вать его для достижения собственных целей. Например, я почти уверен, что де Сад был одним из тех «зомби», чей мозг полностью находился под контролем вампиров. Кощунственность и глупость его произведений отнюдь не свидетель¬ствуют, как это бывает во многих случаях, о некоей демонической жизненной силе, и это под¬тверждается тем, что де Сад во всех отношениях так и не достиг подлинной зрелости, хотя и дожил до 74 лет. Единственной целью его жизни и деятельности было усилить духовное смятение человечества, намеренно исказить и извратить истину о сущности пола.
Как только я узнал о существовании вам¬пиров сознания, стала до смешного понятной вся история последних двухсот лет. Примерно до 1780 года (эта дата более или менее соответствует моменту первого крупномасштабного вторжения вампиров сознания на Землю) искусство большей частью обогащало и украшало жизнь, как музы¬ка Гайдна или Моцарта. После вторжения вам¬пиров сознания для художника сделалось почти невозможным испытывать этот солнечный оп¬тимизм. Вампиры сознания обычно избирают своими орудиями людей выдающегося ума, пото¬му что именно такие люди оказывают на челове¬чество наибольшее влияние. Лишь немногие художники находили в себе достаточно сил, что¬бы отшвырнуть их с дороги, но зато, сделав это, они обретали новое могущество — очевидными примерами могут служить Бетховен и Гете.
Именно этим и объясняется, почему для вам¬пиров сознания так важно, чтобы их присутствие оставалось незамеченным, чтобы они могли выса¬сывать жизненные силы человека, не вызывая у него подозрений. Тот, кто сумел одолеть вам¬пиров, вдвойне опасен для них: это означает, что одержала верх его способность к самообновлению. В таких случаях вампиры, вероятно, пытаются уничтожить его иным способом — заставляя ополчаться против него других людей. Достаточ¬но вспомнить, что Бетховен умер в результате то¬го, что, оставив дом своей сестры после какой-то странной ссоры, проехал несколько километров в открытом экипаже под дождем. Во всяком слу¬чае, можно заметить, что только в XIX веке ху¬дожники впервые начали жаловаться на то, что «весь мир против них»: Гайдна и Моцарта в свое время прекрасно понимали и высоко ценили. А стоит художнику умереть, как это непонимание исчезает — вампиры ослабляют свой контроль над людьми, у них есть дела и поважнее.
Вся история искусства и литературы начиная с 1780 года есть результат войны с вампирами сознания. Художники, отказывавшиеся пропове¬довать пессимизм и девальвацию жизненных ценностей, подвергались уничтожению, а хулители жизни нередко доживали до преклонно¬го возраста. Любопытно, например, сопоставить судьбы такого хулителя жизни Шопенгауэра и утвердителя жизни Ницше, или сексуального деге¬нерата де Сада и сексуального мистика Лоуренса.
Если не считать этих очевидных фактов, мне не так уж много удалось узнать о вампирах соз¬нания. Я склонен подозревать, что в небольшом числе они присутствовали на Земле всегда. Воз¬можно, христианское представление о дьяволе восходит к смутным догадкам о роли, которую они играли в истории, овладевая сознанием лю¬дей и превращая их во врагов жизни и всего человечества. Но было бы ошибкой винить вам¬пиров во всех человеческих несчастьях. Человек — это животное, которое стремится, совершенству¬ясь, стать богом, и многие из его неудач — неизбежное следствие этих стараний.
У меня есть одна теория, которую я здесь изложу полноты ради. Я подозреваю, что во Все¬ленной множество разумных рас, подобных нам, которые стремятся к совершенствованию. На ранних стадиях эволюции каждая раса в зна¬чительной мере поглощена преодолением внешних условий, защитой от врагов, добывани¬ем пищи. Но рано или поздно наступает время,
когда она минует эту стадию и может обратить свое внимание внутрь себя, к радостям самосоз¬нания. «Мой разум — мое царство», — писал сэр Эдвард Дайер*. А когда человек осознает, что его разум — в самом буквальном смысле царство, огромная неисследованная страна, это означает, что он перешел грань, отделяющую животное от бога.
Так вот, я полагаю, что вампиры сознания специально отыскивают расы, которые вот-вот достигнут этой ступени эволюции, и парази¬тируют на них, пока их не уничтожат. Вампиры не имеют намерения обязательно их уничтожать — потому что, как только это происходит, им приходится искать других хозяев. Они стремятся лишь как можно дольше паразитировать на гигантских источниках энергии, порождаемой эволюционной борьбой за существование. Поэто¬му их главная цель — не дать человеку обна¬ружить внутри себя эти миры, стараться, чтобы его внимание было обращено вовне. Я думаю, не может быть никакого сомнения в том, что войны XX века были сознательной уловкой вампиров. Гитлер, как и де Сад, почти наверняка был еще одним из их «зомби». Мировая война на уничто¬жение не соответствовала бы их целям, но посто¬янные второстепенные стычки — это то, что им надо.
Каким стал бы человек, если бы смог истре¬бить этих вампиров или прогнать их? Первым же
последствием наверняка оказалось бы ощущение невероятного облегчения, освобождения от гнета, прилив энергии и оптимизма. В этом первом порыве энергии шедевры искусств создавались бы десятками. Человечество сделалось бы похожим на школьников, отпущенных на волю в послед¬ний день занятий.
Вслед за тем человек обратил бы эту энергию внутрь себя. Он последовал бы по стопам Гуссер¬ля. (Знаменательно, что именно Гитлер был повинен в смерти Гуссерля как раз в тот момент, когда философ находился на грани новых свер¬шений.) Он внезапно для самого себя осознал бы, что обладает внутренним могуществом, по срав¬нению с которым водородная бомба показалась бы жалкой свечкой. Прибегнув, возможно, к по¬мощи препаратов, подобных мескалину, он впер¬вые в истории стал бы обитателем мира сознания, как сейчас является обитателем Земли. Он иссле¬довал бы этот мир, как Ливингстон и Стэнли исследовали Африку. Он узнал бы, что обладает многими «я» и что высшие из них и есть то, что его предки назвали бы богами.
У меня есть и еще одна теория, которая вы¬глядит настолько необычной, что я с трудом решаюсь о ней говорить. Она состоит в том, что вампиры сознания, сами того не зная, представ¬ляют собой орудие некоей высшей силы. Они, ко¬нечно, вполне могут уничтожить любую расу, которая станет для них донором. Но если по ка¬кой-то случайности такая раса осознает опас¬ность, результат неминуемо будет полностью противоположен их намерениям. Одно из главных препятствий на пути эволюции человечества —равнодушие и невежество, склонность человека плыть по течению, не задумываясь о завтрашнем дне. В определенном смысле слова это, быть мо¬жет, гораздо большая угроза — или, по меньшей мере, помеха — для эволюции, чем сами вам¬пиры. Стоит разумной расе узнать о существо¬вании вампиров, как сражение будет уже наполовину выиграно. Стоит человеку обрести цель жизни и веру, как он станет почти непо¬бедим. Поэтому вампиры, возможно, служат для человека чем-то вроде прививки от собственного равнодушия и лени. Впрочем, это всего лишь за¬мечание между прочим, не более того.
Есть проблема гораздо более важная, чем все подобные рассуждения. Как избавиться от вам¬пиров? Просто предать гласности «факты» — не выход из положения. Исторические факты сами по себе ничего не значат, на них никто не обратит внимания. Необходимо тем или иным способом заставить человечество осознать грозящую ему опасность. Если бы я пошел по самому легкому пути — организовал бы интервью по телевидению или написал бы серию газетных статей, — воз¬можно, к моим словам и прислушались бы, но го¬раздо вероятнее, что ими просто пренебрегли бы, сочтя за бред сумасшедшего. Да. это колоссальная проблема. Я не вижу никакого способа убедить людей, кроме одного — уговорить каждого принять дозу мескалина. И даже тогда нет га¬рантии, что мескалин приведет к желаемому результату, иначе я мог бы рискнуть и всыпать нужное его количество в какой-нибудь городской водопровод. Нет, об этом нельзя и думать. Когда вампиры сознания готовы к атаке, рассудок слишком уязвим, чтобы им рисковать. Теперь я понимаю, почему мой эксперимент в «Транс-Уорлд» имел такой катастрофический исход. Вампиры сознательно уничтожили этих людей — это должно было стать для меня чем-то вроде пре¬достережения. Среднему человеку не-хватает вну¬тренней дисциплины, чтобы им противостоять. Вот почему так высоко число самоубийств...
Я просто обязан узнать больше об этих суще¬ствах. Пока я знаю о них так мало, они в силах меня уничтожить. Когда я хоть что-нибудь о них узнаю, я, возможно, пойму, как заставить чело¬вечество поверить в их существование».
Разумеется, я начал чтение не с той части заме¬ток Вейсмана, которую только что привел, — это самая главная их часть. В действительности «Размышления на исторические темы» представля¬ют собой пространные рассуждения о природе паразитов сознания и об их роли в истории челове¬чества. Они изложены в форме дневника — днев¬ника идей. Это повлекло за собой бесконечные повторы, как будто Вейсман изо всех сил цеплялся за некое главное прозрение, которое постоянно от него ускользало.
Меня поразило, что он был в состоянии на про¬тяжении столь долгого времени сохранять сосредото¬ченность. Мне при таких обстоятельствах было бы наверняка куда труднее держать себя в руках. Одна¬ко я пришел к выводу, что дело объясняется просто:
он чувствовал, что теперь находится в сравнитель¬ной безопасности. Он одержал верх над ними в пер¬вой стычке и был воодушевлен победой. Главная проблема, как он писал, состояла для него в том,
чтобы ему поверили другие. Но он, очевидно, не считал это столь уж неотложным делом. Он знал, что если опубликует свои заметки в том виде, как они написаны, его сочтут сумасшедшим. К тому же, будучи ученым, он всегда стремился перепроверить обнаруженные факты и, насколько возможно, ум¬ножить их число, прежде чем предавать их гласности.
Меня удивило — и продолжает удивлять до сих пор — еще и другое: почему он не попытался до¬вериться кому-то, даже своей жене? Это само по себе говорит о том, что он находился в необычном состо¬янии духа. Был ли он абсолютно убежден, что на¬ходится вне опасности и спешить некуда? Или эта эйфория тоже была уловкой паразитов? Так или иначе, он продолжал работать над своими замет¬ками, убежденный, что победа ему обеспечена, до самого того дня, когда они довели его до само¬убийства.
Я думаю, легко догадаться, что я чувствовал, читая все это. Сначала недоверие — честно го¬воря, на протяжении всего дня оно время от времени возвращалось с новой силой; а потом — волнение и страх. Возможно, я просто счел бы все это безумием, если бы не то, что пережил тогда на городской стене Кара-тепе. После этого я был готов поверить в суще¬ствование вампиров сознания. Но что дальше?
В отличие от Вейсмана, я был не в силах де¬ржать это про себя. Меня охватил ужас. Я знал, что самый безопасный выход — сжечь эти бумаги и сде¬лать вид, будто я их вообще не читал; у меня была почти полная уверенность, что в этом случае они оставят меня в покое. Я чувствовал, что близок к безумию. Читая, я то и дело в страхе озирался по
сторонам и только потом сообразил, что если они за мной следят, то следят не извне, а изнутри. Такая мысль казалась мне почти невыносимой, пока я не наткнулся на то место, где Вейсман сравнивает их метод < ? подслушивания » с перехватом радиопере¬дач, и понял, что это вполне правдоподобно. Очевидно, они находятся на самом дне сознания, в области наиболее глубинных воспоминаний. При¬близившись к поверхности сознания, они рисковали бы раскрыть свое присутствие. Я пришел к выводу, что они осмеливаются на это лишь глубокой ночью, когда мозг утомлен и внимание ослаблено, — этим и можно объяснить то, что случилось тогда со мной в Кара-тепе.
Я уже знал, каким будет мой следующий ход. Нужно было рассказать все Райху — это был един¬ственный человек, который был мне близок и кото¬рому я мог в достаточной степени доверять. Может быть, трагедия Карела Вейсмана в том и состояла, что рядом с ним не оказалось такого человека, как Райх. Но если рассказывать все Райху, то безопаснее всего сделать это утром, когда мы оба будем свежими и бодрыми. И все же я чувствовал, что не в состо¬янии хранить свою тайну до утра.
Я позвонил Райху — пользуясь нашим шифром — прямо на раскоп. Как только на экране появилось его лицо, я почувствовал, что безумие отступает. Я спросил, не хочет ли он вечером поужинать со мной. Он поинтересовался, нет ли у меня какой-то особой на это причины, и я ответил, что нет — просто мне стало лучше, и я скучаю. Ока¬зывается, мне повезло: в тот день несколько человек из дирекции «АИУ» отправились посмотреть рас¬копки и должны были вернуться в Диярбакыр ракетой в шесть часов. Райх сказал, что будет у меня в половине седьмого.
Как только я выключил связь, мне впервые стало понятно, почему Вейсман хранил о них мол¬чание. Ведь сама эта мысль, что тебя «подслушива¬ют» — словно кто-то постоянно подключен к твоему видеофону, — заставляет соблюдать осторожность, сохранять внешнее спокойствие, обуздывать свои мысли, ограничивая их повседневными мелочами.
Я заказал ужин внизу, в ресторане дирекции, которым нам было разрешено пользоваться. Мне почему-то казалось, что там рассказать все Райху будет безопаснее. За час до его прибытия я снова лег в постель, закрыл глаза и постарался расслабиться и ни о чем не думать.
Как ни странно, на сей раз это оказалось нетруд¬но. Как только я сосредоточился на том, что про¬исходит в моем сознании, меня охватило приятное возбуждение. И тут мне стало ясно кое-что еще. Бу¬дучи откровенным романтиком, я всегда был под¬вержен приступам тоски, вызываемым чем-то вроде недоверия к окружающему миру. Чувствуешь, что никак не можешь оторваться от него. забыть о нем, отвлечься, — и поэтому сидишь, уставившись в по¬толок, словно по какой-то обязанности, вместо того чтобы слушать музыку или размышлять об истории. Так вот, теперь я чувствовал, что обязан именно отвлечься от внешнего мира. Я понял, что имел в виду Карел: паразитам очень важно, чтобы мы не знали об их присутствии. Стоит даже просто их за¬метить, как это придает новые силы и целеустрем¬ленность.
Райх появился ровно в половине седьмого и объявил, что я выгляжу намного лучше. Мы выпили по мартини, и он рассказал обо всем, что про¬исходило за то время» пока меня не было на раскоп¬ках, — там преимущественно шли споры по поводу того, под каким углом лучше всего прокладывать первый тоннель. В семь мы спустились в ресторан. Нам отвели уютный столик у окна, и пока мы шли к нему, с нами то и дело здоровались — за последние два месяца мы стали мировыми знаменитостями. Усевшись, мы заказали дыню со льдом, и Райх по¬тянулся за карточкой вин, но я отобрал ее, сказав:
— Сегодня вам не надо ничего пить. Вы сами поймете, почему. Нужно, чтобы у нас обоих была ясная голова.
Он удивленно взглянул на меня.
— Что случилось? По-моему, вы говорили, что вас ничто не беспокоит.
— Я должен был так сказать. То, что я намерен вам сообщить, нужно пока держать в тайне.
— Ну, если дело обстоит так, — улыбаясь, ска¬зал он, — то, наверное, надо посмотреть, не спрята¬ны ли под столом микрофоны.
Я ответил, что в этом нет нужды, потому что кто бы нас ни подслушивал, он не поверит тому, что я собираюсь сказать. Похоже, Райх был несколько озадачен, поэтому я начал так:
— Как по-вашему, я выгляжу вполне нормаль¬ным?
— Конечно!
— А если я скажу, что не пройдет и полчаса, как вы подумаете, не сошел ли я с ума?
— Ради Бога, выкладывайте! — сказал он. — Я знаю, что вы не сумасшедший. В чем дело? Уж не пришла ли вам в голову какая-нибудь новая мысль по поводу нашего подземного города?
Я отрицательно покачал головой и, видя, что он уже совсем сбит с толку, сообщил, что весь день чи¬тал заметки Карела Вейсмана.
— Мне кажется, я понял, почему он покончил с собой, — сказал я.
— Почему?
— Лучше всего, если вы прочтете сами. Он все объяснил лучше, чем мог бы сделать я. Но главное состоит вот в чем. Я не верю, что он сошел с ума. Это было не самоубийство, а скорее убийство.
Говоря это, я опасался, что он сочтет сумасшед¬шим меня, и старался держаться как можно спокой¬нее и выглядеть совершенно нормальным. Но я с облегчением заметил, что такая мысль ему и голову не пришла. Он сказал только:
— Послушайте, если вы не против, давайте все-таки чего-нибудь выпьем. Я чувствую, что мне это необходимо.
Мы заказали полбутылки «Нюи Сен-Жорж» и распили его. Потом я изложил ему, насколько мог обстоятельно, теорию Вейсмана про паразитов соз¬нания. Для начала я напомнил ему о том, что сам испытал на городской стене Кара-тепе, и о нашем разговоре по этому поводу. Еще не успев закончить, я почувствовал, что мое уважение и доверие к Райху удвоились. Он вполне мог сделать вид, что прекрас¬но меня понимает, а потом, как только мы расста¬немся, послать за санитарами со смирительной рубашкой: мои слова не могли не показаться ему вполне сумасбродными. Однако он понял — я прочел в бумагах Вейсмана нечто такое, что меня убедило. И он готов был поверить сам.
Когда мы возвращались ко мне после ужина, меня снова охватило чувство нереальности происходящего. Если я прав, то разговор, который мы толь¬ко что начали, имеет колоссальное значение для истории всего человечества. И вот в то же самое время мы, двое самых обычных людей, спешим ук¬рыться в номере, чтобы отделаться от толстых пре¬успевающих дельцов, которые рвутся представить нам своих супруг. Все это выглядело слишком обыч¬но, слишком тривиально. Я взглянул вслед громад¬ной фигуре Вольфганга Райха, поднимавшегося впереди меня по лестнице, и подумал, действитель¬но ли он поверил той фантастической истории, кото¬рую я ему только что рассказал. Я прекрасно понимал — от того, поверит ли он, во многом зави¬сит, сохраню ли я рассудок.
Когда мы пришли, я налил нам обоим апель¬синового сока. Теперь Райх понимал, почему я хотел, чтобы голова у нас оставалась ясной, и даже не стал курить. Я протянул ему папку с «Размыш лениями на исторические темы» и показал отрывок, приведенный выше. Сидя рядом, я еще раз пере¬читал этот отрывок через его плечо. Он дочитал до конца, встал и принялся молча шагать взад и вперед по комнате. В конце концов я спросил:
— Вы понимаете, что если все это не бред сумас¬шедшего, то, сообщив это вам, я подвергаю опасно¬сти вашу жизнь?
— Это меня не волнует, — ответил он. — Мне и раньше приходилось рисковать жизнью. Но я хотел бы знать, насколько реальна опасность. Я еще не имел дела с этими вампирами сознания, не то что вы, и мне трудно судить.
— Мне тоже. Я знаю не больше вашего. В бума¬гах Вейсмана много рассуждений на эту тему, но ни¬чего определенного там нет. Нам придется начинать чуть ли не с нуля.
Он пристально посмотрел на меня и спросил:
— Вы на самом деле всему этому верите?
— Хотел бы не верить, — ответил я. Ситуация была нелепая. Наша беседа напомина¬ла диалог из какого-нибудь романа Райдера Хаггар-да^, только он происходил на самом деле. С полчаса мы вели какой-то довольно бестолковый разгрвор, потом Райх сказал:
— Во всяком случае, есть одна вещь, которую мы должны сделать немедленно. Мы должны за¬писать все это на пленку и сегодня же сдать ее на хранение в банк. Если за ночь с нами что-нибудь случится, это послужит предостережением. Посколь¬ку нас двое, меньше шансов, что нас сочтут сумас¬шедшими.
Он был прав. Мы достали мой магнитофон и продиктовали на пленку отрывки из заметок Вейс¬мана. После этого Райх продиктовал еще несколько своих замечаний. Он сказал, что еще не уверен, не безумие ли все это. Однако это звучит слишком правдоподобно, и он считает такую предосторож¬ность вполне разумной. Причина смерти Вейсмана нам так и не известна, а в нашем распоряжении на¬ходится его дневник с записями вплоть до дня само¬убийства, и судя по этим записям, он находился в здравом уме.
Когда пленка кончилась, мы запечатали ее в пластиковую коробку и спустились вниз, чтобы поместить в открытый круглые сутки сейф банка «АИУ». Потом я позвонил управляющему банком, сообщил, что мы оставили в сейфе пленку, где записаны кое-какие важные мысли, и попросил хранить ее, пока она нам не понадобится. Все сошло гладко: он решил, что это какая-то важная инфор¬мация, касающаяся раскопок и компании «АИУ», и пообещал лично за этим присмотреть.
Я сказал, что теперь нам, по-моему, надо как следует выспаться, и объяснил, что, согласно моим представлениям, паразитам труднее контролировать бодрствующее, активное сознание. Договорившись не выключать на ночь соединявшую нас виде¬олинию на случай, если кому-нибудь понадобится помощь, мы расстались. Хотя еще не было десяти, я без всяких колебаний принял изрядную дозу снот¬ворного и улегся в постель. Как только моя голова коснулась подушки, я заставил себя воздержаться от всяких размышлений перед сном и мгновенно ус¬нул. Я чувствовал, что мысли мои спокойны и урав¬новешенны, так что удержать их в подчинении не составило для меня большого труда.
На следующее утро, в девять часов, Райх раз¬будил меня и. судя по всему, испытал большое облег¬чение, убедившись, что со мной все в порядке. Через десять минут он уже был у меня, и мы сели завтракать.
Только теперь, когда мы сидели в залитой солн¬цем комнате, попивая ледяной апельсиновый сок, нам впервые пришли в голову кое-какие полезные мысли по поводу паразитов сознания. Мы чувство¬вали себя свежими и бодрыми и записывали все свои разговоры на пленку. Прежде всего мы принялись рассуждать, насколько возможно сохранить в тайне от них то, что мы узнали. Мы пришли к выводу, что это нам неизвестно. Впрочем, Вейсман прожил в та¬кой ситуации целых шесть месяцев — это могло оз¬начать, что непосредственная опасность нам пока не грозит. Больше того, они точно знали, что Вейсман догадался об их существовании, и активно противо¬действовали его попыткам о них думать. Другими словами, он с самого начала был обречен. Я же, ког¬да накануне читал «Размышления на исторические темы», не ощутил никаких признаков постороннего присутствия в моем сознании, а после того, как пре¬одолел первое ощущение тревоги и страха, чувство¬вал себя необыкновенно здоровым — и физически, и духовно. Поэтому я был готов принять вызов. (Ба¬бушка как-то рассказывала мне, что в первые дни последней мировой войны все почему-то выглядели особенно веселыми и жизнерадостными — теперь я это прекрасно понимал.)
Итак, «они», возможно, пока еще не осознали, что тайна Вейсмана раскрыта. Удивляться этому не следовало. Мы не знали их численности — если только к ним вообще применимо понятие чис¬ленности, — но вряд ли они в состоянии следить за каждым из пяти миллиардов человек, живущих на Земле, так что опасность, вероятно, не столь уж велика. «Предположим, — сказал Райх, — что тео¬рия Юнга верна и что человечество имеет единое общее сознание. Предположим также, что паразиты населяют саме большие глубины этого океана и ста¬раются не показываться близко к его поверхности, боясь разоблачения. В этом случае они могут на про¬тяжении многих лет так и не узнать, что именно нам известно, если только мы не выдадим себя, как Вейсман, и не заставим их насторожиться».
Но теперь возникла новая проблема. Накануне вечером мы оба пришли к выводу, что лучший спо¬соб узнать о паразитах побольше — это экспери¬ментировать с препаратами, которые позволят нам заглянуть в глубины собственного сознания. Однако теперь мы поняли, что это было бы опасно. Нет ли какой-нибудь возможности проникнуть в глубины сознания без помощи таких препаратов?
К счастью, на эту тему у Вейсмана было написа¬но очень много. Мы обнаружили это в тот же день, просматривая подряд, страницу за страницей, его «Размышления». Феноменология Гуссерля — вот ме¬тод, который нам был нужен. Гуссерль пытался на¬нести на карту «структуру сознания» (или, лучше сказать, его «географию»), пользуясь одними лишь логическими рассуждениями. И чем больше мы раз¬мышляли, тем больше убеждались, что это вполне разумно. Если вам нужно нанести на карту неведо¬мый континент — ну, скажем, джунгли Венеры, — то незачем тратить время, блуждая в чаще деревьев:
нужно воспользоваться приборами и вертолетом. Важнее всего научиться распознавать, что на¬ходится под вами, — научиться по цвету отличать болота от сухих мест и так далее. А применительно к географии человеческого сознания решение проб¬лемы состоит не в том. чтобы погружаться с головой в мир подсознательного, а в том, чтобы научиться описывать словами уже о нем известное. Имея кар¬ту, я могу добраться пешком из Парижа в Калькут¬ту; без карты я рискую забрести в Одессу. Точно так же, имея аналогичную «карту» человеческого соз¬нания, мы можем обследовать всю территорию, простирающуюся между смертью и мистическим прозрением, между кататонией и гениальностью.
Попробую выразить это иначе. Человеческое сознание похоже на гигантский электронный мозг, наделенный необычайными способностями. Однако человек, к несчастью, не умеет с ним обращаться. Каждое утро, проснувшись, он подходит к пульту управления этим громадным мозгом и начинает крутить рукоятки и нажимать на кнопки. В этом и заключается вся нелепость ситуации: имея в своем распоряжении громадный механизм, человек может заставить его выполнять лишь самые элементарные действия, решать лишь самые простые повседнев¬ные проблемы. Правда, есть люди, которых мы на¬зываем гениями, — те, кто способен заставить этот механизм делать куда более интересные вещи:
писать симфонии и поэмы, или открывать мате¬матические законы. И есть еще горсточка людей, ко¬торая, может быть, важнее всех остальных, — те, кто использует этот механизм, чтобы изучить его собственные возможности, чтобы выяснить, что еще можно сделать с его помощью. Они знают, что он способен создать симфонию «Юпитер», или «Фа уста», или «Критику чистого разума», или много¬мерную геометрию. Однако эти произведения были созданы в каком-то смысле случайно или, во всяком случае, инстинктивно. Столь же случайно были сде¬ланы и многие великие научные открытия, но раз уж они сделаны, первейший долг ученого — изучить скрытые законы, ими управляющие. А этот элект¬ронный мозг — величайшая из всех тайн, ибо, узнав его секрет, человек станет богом, И если так, то мож¬но ли использовать сознание для более высокой цели, чем изучение за,конов сознания? К этому и сводится смысл, вкладываемый в слово «феномено¬логия» — может быть, самое важное слово во всем словаре человечества.
Огромность задачи, стоявшей перед нами, пуга¬ла нас, но не приводила в отчаяние. Ученый не мо¬жет прийти в отчаяние, когда перед ним открывается перспектива бесконечных открытий. Снова и снова — наверное, не одну тысячу раз на протяжении нескольких следующих месяцев — мы говорили друг другу: конечно, можно понять, зачем вампирам надо оставаться незамеченными. Для них все зависит от того, будет ли человечество по-преж¬нему воспринимать болезнь своего духа как неизбежность, считать ее своим естественным состо¬янием. А как только оно в этом усомнится и начнет борьбу с этим состоянием, его ничто не сможет оста¬новить.
Помню, что через несколько часов мы спусти¬лись в кафе выпить чаю (мы решили, что кофе тоже можно причислить к опасным препаратам, и его сле¬дует избегать). Переходя площадь перед зданием «АИУ», мы поймали себя на том, что смотрим на попадавшихся навстречу людей с какой-то жало¬стью, как боги смотрят на простых смертных. Они так погружены в свои мелкие заботы, так поглоще¬ны своими жалкими личными планами и мечтани¬ями, в то время как мы наконец-то имеем дело с реальностью — с единственной подлинной реально¬стью, с реальностью эволюционирующего сознания.
Один непосредственный результат я заметил сразу. Я начал избавляться от лишнего веса, и мое физическое состояние стало просто идеальным. Спал я глубоко и крепко, а просыпаясь, чувствовал себя свежим и абсолютно здоровым. Мои мыслительные процессы стали удивительно четкими. Я мыслил спокойно, неспешно, почти педантично. Оба мы понимали, как это важно. Вейсман сравнивал паразитов с акулами; так вот, лучший способ для пловца привлечь акул — это плескаться и шуметь на поверхности воды. Совершить эту ошибку мы не собирались.
Мы вернулись на раскопки, однако вскоре под разными благовидными предлогами ограничили время нашего присутствия там лишь самым необ¬ходимым минимумом. Это было не так уж сложно:
почти все, что еще оставалось сделать, было делом не столько археологов, сколько инженеров. Во вся¬ком случае, Райх уже подумывал, не переправить ли свое оборудование в Австралию, чтобы исследовать местность, описанную Лавкрафтом в «Тени из друго¬го времени»: все, что стало нам известно, не оставля¬ло сомнений, что Лавкрафт обладал способностью к ясновидению, и эту возможность стоило изучить, А пока мы просто решили отдыхать весь август, сос¬лавшись на то, что наступил жаркий сезон.
Оба мы постоянно держались начеку, не появят¬ся ли какие-нибудь признаки присутствия пара¬зитов. Работа шла без сучка и задоринки: мы по-прежнему чувствовали прилив сил, как физи¬ческих, так и умственных, и от нас не ускользнули бы ни малейшие следы «вмешательства» в наше соз¬нание, о котором писал Вейсман. Однако ничего подобного мы не замечали, и это нас немного оза¬дачивало. В чем тут дело, я понял, когда в начале октября съездил в Лондон. Истекал срок аренды моей квартиры на Перси-стрит, и я никак не мог решить, стоит ли возобновлять договор. Поэтому я взял билет на утреннюю ракету до Лондона и уже к одиннадцати утра был в своей квартире. В тот са¬мый момент, как я вошел, мне стало ясно: они за того момента, как я отдал транспортной компании распоряжение вывозить шкафы с бумагами» интерес паразитов ко мне явно упал.